Симон Соловейчик
Это стало какой-то просто-таки педагогической болезнью века: родители, отдавая ребенку все, в то же время лишают его себя.
Говорят: бездушность. Пишут: бездуховность. А где основа душевности? Что — духовность? Как они воспитываются?
Хорошо поэтам! Поэт может написать:
Душа — это сквозняк пространства
меж мертвой и живой отчизн.
И никто его, поэта, не попрекнет! Но педагогу и само-то слово «душа» заказано, не то что «сквозняк пространства». Понятия эти — «душа», «дух» — в Академию педагогических наук еще не избраны, и, если бы не поэты, мы, возможно, потеряли бы эти слова, истаяли бы они в «Красной книге» языка, и упрямо вертелись бы мы в кругу «семья — школа — меры — мероприятия», не понимая, отчего это так: мы говорим, мы сердимся, мы принимаем меры, а между тем горят чучела, хихикают убийцы в зале суда, матом встречают пэтэушники учительницу и пишут «Известия»: болезнь.
А может, хоть чуть-чуть отойти от привычных ходов мысли и ради детей наших рискнуть потрудиться, поискать самый корень — не бесчеловечности, нет! Корень человечности поискать.
Не без смущения, не без страха предлагаю я к публикации нижеследующие страницы. Одно могу сказать в свое оправдание: я не собирался, не хотел! Я задал себе однажды простой вопрос: почему в одних семьях вырастают хорошие дети, а в других — плохие? Откуда я мог знать, что невинный этот вопрос, который многие люди задают себе, заведет меня в дебри, не имеющие названия: философия не философия, этика не этика и уж, конечно, не психология...
Знаю только, что это все совершенно необходимо понимать для воспитания детей — хотя бы для этой цели!
По многим причинам, в объяснение которых не стану здесь вдаваться, вслед за демографическим взрывом, вслед за образовательным бумом середины нынешнего века идет третья волна — круто возрастает интерес к семейной педагогике. Мир не справляется со своими детьми. Родители не успевают приспособиться к постоянно меняющимся обстоятельствам жизни, не умеют достаточно быстро изменить свои педагогические взгляды и приемы. Оттого — небывалая потребность в педагогической помощи, в знании, в совете, и во всем мире примерно с начала 70-х годов появляются одна за другой программы практического обучения родителей, создаются методики такого обучения, выходят одна за другой книги-бестселлеры о воспитании детей в семье.
Похоже, что великий спрос на педагогические знания сегодня никто не может удовлетворить — никто не знает толком, чему же надо учшь родителей и чем им помочь. Оттого и бегут они с лекций, и так всюду, во всем мире. В США провели исследование с целью установить, каков же реальный результат лекций, семинаров и курсов по семейному воспитанию, по технике общения с детьми. Обнаружилось, что результаты крайне незначительны. Об этом рассказывает «Руководство по обучению родителей», изданное в Нью-Йорке в 1980 году.
Пожалуй, иначе быть и не могло, потому что повсюду считается, будто обучать родителей — значит давать им психологические сведения. Между тем у педагогики не одно, а два основания — психология и этика. Но такой науки, которая соединила бы психологию и этику, пока еще нет, и оттого общее разочарование в обучении родителей.
Родителям говорят: бейте детей — не бейте детей, относитесь к детям терпимее — не распускайте детей, давайте больше воли детям — не давайте воли детям, будьте добрее к детям — будьте требовательны к детям... То есть с мамой обращаются точно так же, как и с учительницей, забывая, что в случае неудачи маме выговора не объявишь и с работы ее не снимешь. А как мама может быть требовательной, если она не умеет? Нас не удивляет, что не все люди обладают достаточными организаторскими способностями для руководства другими людьми. Почему же маме в праве на этот естественный недостаток отказывают?
Говорят: «А вы займитесь, мамаша, самовоспитанием; воспитатель, воспитай сначала себя» — и прочие очень прогрессивные с виду слова. Да самовоспитание во сто раз труднее воспитания, и если бы мама могла заняться самосовершенствованием, если бы был у нее досуг для этого очаровательного занятия, была бы культура, были бы силы, то и не спрашивала бы она никого, как ей справиться с детьми.
Вот и выходит: с одной стороны, педагогика, набор замечательных советов для замечательных родителей, а с другой стороны, родители отнюдь не совершенные, которые с тоской этим советам внимают и чувствуют себя очень виноватыми перед своими детьми. Но что они могут сделать, если у них в отличие от школьного воспитателя нет главной педагогической силы — коллектива. Хотя и говорят, что семья — это маленький коллектив, но, во-первых, во многих случаях до того маленький, что слово «коллектив» становится смешным в таком применении, а во- вторых, в маленьком этом кол-лективе такие подчас великие раздоры, что и вовсе в стороны разбегаются люди и меньше всего годится такая семья для воспитания. И нет у мамы опыта, и нет сил, и нет времени, и нет способностей, наконец! Маме говорят: «Методы воспитания... формы воспитания... принципы воспитания...» — а она приходит с работы домой и обнаруживает, что ее озлобившийся десятилетний сын сбивает зубилом штукатурку на кухне. Вот тебе формы, методы и принципы, вместе взятые!
Педагогика — наука об искусстве воспитания детей. Но не всех, должны мы понять, не всех, а только чужих! Когда же дело доходит до своих собственных детей, то всякая наука кончается и начинается неизвестно что. Даже у самых прекрасных учителей бывают никудышние дети. В таких случаях говорят осуждающе: «Своих воспитать не может, а за чужих берется». Но много ли хирургов делали операции на собственном сердце?
Да, чужих воспитывают, а своих не могут, потому что наука педагогика прекрасно работает, когда перед воспитателем тысяча детей, похуже — когда их тридцать, и совсем плохо, когда один-два-три.
Что же делать?
Не знаю, я знаю одно: нужно понять процесс воспитания, понять, что же происходит между нами и детьми, когда мы их воспитываем, и какую силу имеют различные наши педагогические действия. Некоторым это помогает хотя бы потому, что они начинают лучше относиться к своим детям, начинают понимать границы своих возможностей, не требуют от детей неведомого совершенства. Да и просто начинают понимать что к чему.
Педагогика для родителей исследует, при каких обстоятельствах у родителей все хорошо с детьми, а при каких — все плохо. Так получается, а так нет — вот, пожалуй, все, что может сказать педагогика. Но это немало.
Начнем с трех самых привычных моделей воспитания, назовем их условно «уличное движение», «сад-огород», «кнут и пряник».
Модель «уличное движение». Нам кажется, будто детей воспитывают точно так же, как обучают их правилам уличного движения, будто ребенок должен выучить некий свод правил,— вот и все! Если мальчик ведет себя плохо, значит, взрослые, ответственные за его воспитание, не объяснили ему, как надо себя вести. Если бы они не ленились, а объясняли бы детям и особенно подросткам, как себя вести, то все было бы хорошо. Так и предлагают: надо, мол, ввести в школе уроки морали и объяснять детям, что нехорошо, например, утонять чужую машину даже с невинной вроде бы целью покататься.
Но отчего одни люди, не видевшие в глаза уголовного кодекса, не нарушают законов, а другие, вызубрив все статьи кодекса наизусть, то и дело попадают за решетку? И разве есть на свете хоть один ребенок., который не знал бы, что не только машину — и самокат чужой брать нехорошо?
Женщина говорит на суде, где обвиняемый — ее двадцатилетний сын-убийца: «Гена, что же ты наделал! Я же тебя учила только хорошему! Ну скажи им, что мы с от-цом учили тебя только хорошему!»
Все учат только хорошему, редко кто внушает детям дурное, но дети вырастают плохими людьми не потому, что они не знают, что такое хорошо и что такое плохо, и даже не потому, что они безвольны, а по каким-то совсем другим причинам. У одного литературного героя с детства висели перед глазами прописи: «Не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце». Все объяснили ему! А вырос Чичиков.
Вторая модель, «сад-огород», основана на странном убеждении, будто мы, родители или какие-то другие воспитатели, можем обходиться с ребенком как с грядкой — выпалывая сорняки в его душе, или как с деревом — прививая ему лучшие качества. Но ребенок не грядка и не дерево, он существо одушевленное, он не поддается этим процедурам и манипуляциям. В. А. Сухомлинский писал об этом так: «...причина бессилия воспитателя и даже коллектива перед трудным ребенком кроется не в том, что этот воспитанник неисправим, а в том, что самый процесс воспитания идет по ложному пути: воспитатель стремится только искоренять пороки, в лучшем случае предотвращает их возникновение. Опыт (во многих случаях горький опыт) убедил, что таким путем нельзя воспитать стойких нравственных убеждений... Пороки искореняются сами по себе, уходят незаметно для ребенка, и уничтожение их не сопровождается никакими болезненными явлениями, если их вытесняет бурная поросль достоинств».
С «бурной порослью достоинств» не всегда получается, особенно у родителей, которые склонны видеть в своем ребенке только пороки и недостатки. Но хотя бы установим: «выпалывание» недостатков — занятие бессмысленное, и чем более категорично об этом будет заявлено, тем больше пользы для детей и родителей, потому что многие из нас уверены в том, что воспитывать — значит бороться с недостатками. Что же касается привития... Почти вся педагогика прошлого держалась на приучении. Но для приучения требуется постоянный, почти круглосуточный надзор. Теперь, когда родители видят своих детей полчаса в день, а нянь и гувернанток нет, на приучение полагаться опасно, надо искать другие пути воспитания. Можно, конечно, приучить ребенка мыть руки, но невозможно приучить любить людей. Не приучением дается ребенку доброе сердце, совсем другие механизмы тут действуют.
Модели «уличное движение» и «сад-огород» особенно опасны тем, что, следуя им, мы из лучших побуждений постоянно ссоримся с детьми, и вся наша работа воспитания становится безнадежным занятием.
Наконец, о модели «кнут и пряник». Вот, кажется, без чего нельзя, вот самое естественное: за добрый поступок наградить, за дурной — наказать, поругать, пожурить. Как иначе? На этом мир держится!
Но мир не держится на штрафах и наградах, это нам лишь кажется. Мир устроен принципиально другим образом. Жизнь представляет собой непрерывную цепь задач и выборов. Неудачные выборы действительно влекут за собой неприятные или тяжелые последствия, но за благонравие вовсе не причитается воздаяние, а за дурным поступком не всегда следует возмездие, потому что жизнь, бывает, и ошибается в распределении наград и штрафов. Кроме социальной справедливости или несправедливости, есть еще и беды, утраты, несчастья, болезни, и они выпадают отнюдь не тем, кто их заслужил, кто сам виноват.
С первых дней жизни воспитывая ребенка поощрениями и наказаниями, мы внедряем в его сознание образ вселенского кнута и пряника и подрываем его веру в справедливость. Он очень скоро обнаружит, что вовсе не всегда выпадает награда за добро или следует наказание за дурные поступки, и он никогда по поймет, в чем же справедливость, не поймет, что она не в расплатах и мщениях, что мир не торжище, не базар и не рынок, что мир скорее похож на мастерскую. Мир — не торговля, не баш на баш, не обмен: «Я сделаю добро — и мне кто-нибудь сделает». Человек в своей духовной жизни не купец, а творец. Мы любим людей, мы стараемся совершать добрые поступки, мы трудимся, мы наслаждаемся жизнью, потому что она сама есть творчество, она носит проблемный, а не обменный характер. Справедливость мира — в его творчестве, проблемности, в нашей деятельности, борьбе. Воспитывать по модели «кнут и пряник относительно легко, такое воспитание нельзя не признать действенным, особенно если проводить его неуклонно. Но оно опасно для будущего детей. Может вырасти человек, который при первой же крупной неудаче возденет руки и возропщет: «За что?!» И потеряет веру в правду, веру в жизнь...
Мы все воспитаны по этим привычным моделям, никуда от них не уйти. Мы непременно будем и поучать детей, и приучать, и поощрять, и наказывать, но полезно понимать и дурную сторону такого воспитания.
Как же на самом деле появляются и закрепляются черты характера? Как устроен этот механизм, на что он похож?
Посмотрим на ребенка, начинающего говорить. Язык гораздо сложнее, чем те десять или сто заповедей, которые мы внушаем детям, однако все дети говорят, и большинство из них — без вмешательства логопедов. В определенное время у ребенка появляется потребность произнести слово: он лепечет, потом говорит «мама». Навстречу детской потребности говорить идут взрослые, постоянно разговаривающие с ребенком и между собой. Если бы не было внутренней потребности или если бы ребенок не слышал речи взрослых, он никогда бы не стал говорить. Следовательно, не одно, а два условия нужны для того, чтобы ребенок заговорил: внутренняя потребность и внешние обстоятельства.
Примерно так же приходят к ребенку и моральные его свойства: движение изнутри встречается с движением внутрь, словно две строительные бригады идут навстречу друг другу,— образуется тоннель, и качество постепенно закрепляется. Старания что-то привить без встречного движения изнутри души бесполезны: получается не тоннель, а подкоп, мы не воспитываем, а подкапываемся, причем подкоп наш — в никуда, хоть всю жизнь рой.
И точно так же пропадает движение души, дурное или доброе, если оно не встречается с движением от внешнего мира, если не выстраивается тоннель.
Все, что есть в нашем ребенке, возникает как результат двух встречных движений — изнутри ребенка к миру и от мира внутрь ребенка. Это неудобно, это сложно, но это так. Воспитывая, мы обычно держим под контролем лишь свои действия, направленные на ребенка, и очень удивляемся, отчего у нас иногда получается, а иногда нет. Да потому что для воспитания надо понимать или чувствовать не только свои движения, но и движения ребенка.
А они откуда берутся? Первые материалисты говорили, что есть два источника душевных движений человека — его ощущения и его душа. Марксизм такое представление отвергает. Нет никаких двух источников, в человеке нет ничего, что не дано ему в ощущениях, неоткуда взяться другому. Источник всего, что есть в душе ребенка,— это окружающий его мир. Сознательно, вольно мы действуем на ближний к нам конец тоннеля, а невольно — интонациями, прикосновениями, манерами — мы в то же самое время действуем и на тот, дальний конец, вызываем неподвластные нам душевные движения — неподвластные в том смысле, что мы не умеем их контролировать. Способные воспитатели интуицией, сердцем чувствуют глубинные движения ребенка, и быстро создаются прочные тоннели, каналы добра.
...Ранним воскресным утром я рассказываю на кухне трехлетнему мальчику сказку о репке. Мне нужно, чтобы он вел себя тихо и никого не разбудил. Сказку он любит, слушает внимательно, и, пока репку тянул дед, тянула бабка, тянула внучка, все было хорошо. На собачке Жучке мы споткнулись. Я заметил, что мальчик вовсе не слушает меня, а согнул руки в локтях и странно вертит ими, словно собирается взлететь.
Что такое?
И тут я нонял, что сижу за столом, облокотясь и подперев голову рукой. Мальчик, подражая мне, хочет сесть таким же чудесным образом, но, увы, не достает локтями до стола. Я думаю, будто рассказываю сказку, учу доброму, а на самом деле я учу мальчика облокачиваться, только и всего.
Вот так постоянно в воспитании детей: мы контролируем воспитательные меры, похвалы, наказания и думаем, будто в этом и состоит воспитание. А дети перенимают что-то другое, и потому на одних я тех же сказках вырастают и добрые и злые люди.
Что ж, предпримем трудное путешествие к дальнему концу тоннеля, туда, где рождаются встречные движения детской души.
Душа? Да что это такое? Мы на каждом шагу говорим о воспитании души, о труде души, о душевных людях и бездушных — надо же хоть как-нибудь представить себе, о чем, собственно, идет речь.
В каждой стране есть свой Главный педагог — народ и есть Главный учебник педагогики — язык, «практическое сознание», как писали Маркс и Энгельс. За поступками следует обращаться к народу, за понятиями — к языку народа. Я не должен объяснять маме, что такое душа, я должен спросить у нее об этом, прислушиваясь к тому, как живет слово в сегодняшнем языке, в распространенных фразах и оборотах речи, с какими другими словами сочетается, а с какими нет, почему так говорят, а так не го-ворят — это никогда не бывает случайным. И тогда обнаруживается, что слово «душа» употребляется в речи не в том значении, какое принято в современной философии и психологии, и не в том, которое придает ему религия.
Принято считать, что душа — весь психический мир человека. Но нет, судя по языку, душа — лишь часть психики, самая дорогая для человека:
Но ты, душа души моей...—
читаем у Пушкина, и поэт постоянно разделяет понятия «ум» и «сердце», причем слово «сердце» встречается у него примерно так же часто и в том же значении, что и «душа». Татьяна пеняет Онегину:
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
Душа — не «я», не весь мой внутренний мир, существуют еще ум, память, способности — это другое. О душе говорят отстраненно, как о живом существе: одно дело «мне больно», другое—«душа болит». Душа болит, душа жаждет, хочет, страдает, не принимает, тоскует, радуется... Не я радуюсь — душа во мне радуется. И что-то она таинственное в человеке: куда-то рвется моя душа, в глубине души, из самой глубины души. И что-то своевольное, что-то такое, что нельзя приневолить. И что-то искреннее, необманное, выражающее суть человека: душевно вам предан, от всей души желаю вам...
Самое дорогое, таинственное, бездонное, своевольное, искреннее, непродажное — какими прекрасными качествами наделена в нашем общем сознании человеческая душа!
Вслушаемся в ряд выражений: всей душой желаю; всей душой чувствую; всей душой люблю; всей душой надеюсь; всей душой благодарен, ненавижу, страдаю, радуюсь, печалюсь, стремлюсь, верю... Но нельзя сказать: «всей душой думаю». Люблю всей душой, то есть вся моя душа — любовь. Или вся моя душа — надежда, ненависть, вера, благодарность, радость.
Душа, если вслушаться в нашу речь, это соединение всех желаний, чувств, стремлений, печалей и радостей человека.
Быть может (и даже наверняка это произойдет!), такое понимание разочарует своей непоэтичностью, ну что это — соединение желаний и чувств? Но ведь не автор так считает, не в словарях так написано — мы все вместе так думаем, это в языке закреплено. Если кто-нибудь вслед за психологами хочет говорить «эмоционально-волевая сфера» — что ж, пожалуйста...
Соединенные вместе, желания и чувства получают новые свойства, а именно свойства души, так что мы говорим о чистоте души, о красоте ее или о низости. Это чрезвычайно важно для воспитания — что душа понимается как цельное: душа болит, жаждет, хочет, страдает, принимает, радуется. У нее свои, характерные ей свойства: в чистой душе не появится низкое желание, в низкой душонке редко благородное чувство. Цельность души, устанавливаемая из опыта народом-педагогом, народом-психологом, как раз и делает невозможным воспитывать по модели «сад-огород» —прививать какое-то одно чувство или желание в отдельности. Душа — соединение желаний и чувств, но каждое чувство и желание зависит от всего набора в целом, и воспитывать можно только всю душу в целом.
Мама беспокоится: что делать? Сын растет жадным, никогда ни с кем не поделится, отнимает игрушки у других детей. Но ничего с этой жадностью не сделаешь. Если мальчик и в остальном плох, то не с жадностью надо бороться, она лишь симптом; если же растет добрая душа, то ничего страшного, станет старше и не будет жадничать.
Оттого душа самое дорогое, что с рождения, еще до ума, образуется она в человеке в виде первых его желаний и чувств. Оттого и — таинственное, что человек не знает, как появляются в нем желания и чувства, они возникают помимо его воли. Он может дать им свободу или подавить их, но искоренить их трудно. Не принудишь любить, не заставишь верить или страдать — своевольна душа! Мысль бывает чужой или ложной, а чувство всегда свое, даже если оно возникло под чьим-то влиянием, и оно всегда реально; оттого душа — искренность.
Чувствовать я научился раньше, чем мыслить, говорил Руссо и добавлял, что так бывает со всеми людьми. Душа человеческая складывается в те первые недели, месяцы и годы жизни, когда ум еще не развит, а память не включилась. Вспомним себя с самых первых лет, войдем усилием памяти так далеко, как сможем,— и каждый обнаружит, что он и тогда был примерно тот же человек, что и сегодня. Не оттого первые три или пять лет важны в жизни человека, что он получает в это время сколько-то процентов всей информации, хватит нам все мерить информацией, а оттого, что в эти годы из простых желаний и чувств складывается самое важное и самое ценное, что потом будет определять всю жизнь человека: складывается его душа. Всякое новое чувство после первых лет удивляет нас именно своей новизной, но много ли их, этих новых чувств? Почти все они известны с раннего детства.
Мы видим, что наш маленький ребеночек еще ничего не понимает, мы обращаемся с ним бесцеремонно, мы спорим о режиме, мы шлепаем его, если он капризничает; ребенок для нас еще как матрешка. Но вот он подрос, начинает понимать нас, и мы торжественно приступаем к воспитанию — в тот самый момент приступаем, когда оно закончено! Если ребенок понимает нас, значит, душа его сложилась: человеческий мозг в отличие от машинного без души работать не может, мысли, писал Л. С. Выготский, рождаются не от других мыслей, а в эмоционально-волевой сфере. Разум, память вклю-чаются лишь тогда, когда заканчивается работа над фундаментом психики, над душой,— и тут мы являемся, «воспитатели», и начинаем бороться с недостатками, корчевать их и прививать полезные качества, не имея ни малейшего представления о том, как же это делается, и не подозревая, что поезд ушел и что те самые недостатки, с которыми мы всю жизнь будем теперь самозабвенно бороться, мы сами в душу ребенка и внедрили.
А вправду, откуда берется добро и зло в душе ребенка?
Можно было бы, конечно, найти вопрос и полегче. Происхождение добра и зла — одна из самых старых человеческих проблем. Когда Онегин с Ленским обсуждали «плоды наук, добро и зло», они были отнюдь не первыми. Примерно за полторы тысячи лет до них Блаженный Августин, сомневаясь во всесилии бога, стоял над детскими колыбельками, всматривался в младенцев и недоумевал: откуда в них-то зло? Так он пишет в знаменитой своей «Исповеди». И задолго до Августина был создан библейский миф о древе познания добра и зла...
Мифы мифами, споры спорами, но что же нам делать? Мы должны воспитывать детей.
Заменим чисто этическую проблему о том, что такое добро и зло, проблемой педагогической: как появляются добрые и злые чувства, добрая и злая воля? Нам трудно бороться с дурными чувствами, со злобой, жадностью, завистью, агрессивностью, неблагодарностью, грубостью, если мы не понимаем, откуда они в душе ребенка. А что, если мы, не зная механизма происхождения дурных чувств, сами сеем их в детской душе, подобно тому как до открытия антисептики врачи не мыли руки при операциях и заражали больных смертельными болезнями, удивляясь потом, откуда эта напасть?
У человека, как и у любого живого существа, не одна первая потребность, как обычно думают,— потребность в безопасности, а две: в безопасности и в развитии. Две эти потребности не могут существовать друг без друга, и они же мешают одна другой. Безопасность нужна живому организму для развития, а развитие — для безопасности. Но развитие опасно, а стремление к безопасности останавливает развитие. Примерно так представлял себе движущие силы души и К. Д. Ушинский, когда писал о потребности быть (безопасность) и потребности жить (развитие). Если бы попросили дать какой-нибудь самый простой, самый короткий и самый дельный совет о воспитании, я бы сказал: «Делайте с ребенком все, что вы делаете, но помните, что у него есть не зависящие от него и от вас потребности быть и жить, потребности в безопасности и в развитии — их две, две, две!»
Мы, родители, тоже печемся о безопасности детей и их развитии, но мы не то вкладываем в эти слова, что дети. Потребность в развитии у них часто бывает сильнее потребности в безопасности, этим дети отличаются от взрослых. Для нас безопасность сынишки—«надень пальто!». А для него—«оставь меня, я оденусь как хочу». Мы охраняем здоровье, он — достоинство. Для нас развитие—«сиди над учебником», для него — игры во дворе, они ему необходимы. В общем-то, цель воспитания в том и состоит, чтобы облагородить, окультурить две эти коренные потребности, чтобы в представление о личной безопасности входили моральные принципы, чтобы человек готов был на все для их защиты. И чтобы развитие действительно было развитием сознания, дарований, присвоением человеческой культуры и, главное, чтобы оно не останавливалось до конца жизни. Ведь две эти потребности — быть и жить — действуют не всегда, не вечно. Приходит глубокая старость, наступает нормальная усталость от жизни, как говорил И. И. Мечников, и человек умирает. А потребность в развитии у многих людей исчерпывается задолго до успокоения потребности быть. Судя по всему не только темп, но и продолжительность психического развития заложена в каждом из нас от природы. У несчастных, больных детей развитие останавливается в 3 — 4 года, и тут уж ничего не поделаешь; у других остановка происходит в 16—17 лет — это менее заметно, поскольку человек вроде бы, как все, и пишет и читает, мы видим, что с ним что-то не так, но трудно догадаться, что он больше не развивается, что природный ресурс развития выработан. Продлить его действие можно лишь глубоким, серьезным образованием. Есть ведь люди, которые развиваются до старости, до смерти, им и жизни не хватает для полного развития.
Мы все печемся о раннем развитии, а надо бы хлопотать о развитии долгом, продолжительном, всю жизнь продолжающемся. Как бы раскачать, раскрутить в детстве этот механизм, чтобы движения хватило на всю жизнь?
И уж, во всяком случае, должны мы понимать, что потребности быть и жить, потребности в безопасности и развитии у детей — непреодолимы.
В Медицинской энциклопедии можно прочитать, что есть лишь две причины болезней: поломки и защита. В глаз попадает песчинка, организм поднимается на борьбу с ней, глаз опухает — это идет война с песчинкой, и человек остается без глаза. От чего? От песчинки? От защиты?
Мельчайшие песчинки — это наши грубые, неосторожные прикосновения к ранимой, тоньше глаза организованной душе ребенка. Но душа, как и организм, не знает пределов необходимой обороны, она чувствует угрозу в едва заметном повышении тона, в грубой интонации, в небрежном прикосновении... Если правда, что ребенок слышит голос матери еще до своего рождения, то, значит, его ранит грубый тембр голоса, крик, скандал, его травмирует горе, которое он слышит в голосе матери. Он и рождается обиженным, настороженным, недобрым. Поэтому-то, наверно, «дети любви» отличаются ровным, счастливым характером... Стоит усталой маме неласково прикоснуться к новорожденному, как душа маленького поднимается на защиту безопасности, и зарождается опухоль обороны, опухоль зла; взрослые тоже обороняются от детских злых чувств — и пошел раскачиваться маятник, быстро-быстро проходим мы вместе с ребенком тоннель зла: злое чувство изнутри встречается со злым чувством извне. И наоборот: если отчего-либо, от невидимой песчинки вспыхнувшее злое чувство не встречает ответного зла, то нет и тоннеля, злое чувство растворяется, исчезает.
Прибегает со двора девочка трех лет, возбужденная, кричит маме: «Ты — собака!» Что на это ответить? Отшлепать, чтобы не смела так с матерью разговаривать? Но мама: «А ты — зайчик!» «А ты, а ты, а ты—белочка!» И все! Пропал запал! Нет тоннеля! Нет злого чувства.
Не противопоставлять детскому злу зло взрослых, не создавать тоннеля зла, никоим образом не посягать на ребенка — вот простая стратегия воспитания. Тогда из тех мимолетных чувств, которые идут нам навстречу, злые, вызванные песчинками зла, будут пропадать, а добрые — закрепляться, превращаясь в добродетели, в достоинства характера, которые сами забьют возможные недостатки.
Лишь только чувство безопасности и потребность в развитии встречают преграды, у ребенка начинает развиваться злая воля. У сильного и умного она выражается в агрессивности, у слабого, но умного — в хитрости, изворотливости; у слабого и неумного — в коварстве и подлости. У одних защита выливается в агрессию против людей, у других в агрессию против себя, и они становятся ленивыми, бездеятельными людьми, которым, кажется, ничего в этом мире и не нужно. Все им представляется недосягаемым, все им лень.
Лень, праздность — мать всех пороков. А кто отец их? Страх. Где страх, там излишняя осторожность, неприятие нового, чужого, скрытность, лживость, трусость, подлость, подозрительность, зависть, жадность, коварство, предательство. Поскребите любое дурное свойство человека, и выглянет его основа — страх.
Веками целью педагогики было — посеять и укрепить страх в душе ребенка, чтобы им легче было управлять. Вместе со страхом сеяли зло и говорили потом, что оно — от природы. На самом деле зло — от наших посягательств на ребенка, зло мы сеем сами, даже когда действуем из добрых побуждений.
...Мы остались одни с пятилетним мальчиком, нам приготовили обед: суп, котлеты с картошкой, компот. Компот он — с удовольствием, насчет котлет — сомневается, а суп — ни в какую. Что мне делать? Мама это умеет: при ней он ест и суп. Что-то у нее в голосе есть такое, что мальчик слушается ее, и будет она уговаривать, и будет потихоньку сидеть с мальчиком хоть час, хоть два часа, пока он не съест свой суп. Я же этого не умею, я вскипаю, я кричу, я злюсь, я довожу мальчика до слез. Что мне делать? Ведь нельзя же без супа!
А почему, собственно, нельзя? И уж во всяком случае суп не стоит моих криков и его слез, не стоит тех злых чувств, которые я вызвал. Если я не умею обихаживать ребенка, не посягая на него, то надо ведь чем-то и поступиться. Не может быть, чтобы все получалось отлично, если чего-то не умеешь!
Но чем слабее наши педагогические способности, тем больших достоинств ждем мы от ребенка — это почти правило. Несовершенные, мы все хотим вырастить совершенных детей, а это невозможно. Но если у нас не хватает таланта подвести ребенка к желаемому совершенству, не посягая на него, мы непременно вырастим злого или ленивого человека и сами будем страдать от него всю жизнь. И чем меньше мы занимаемся развитием, тем сильнее потребность ребенка в безопасности, тем больше у него страхов, тем слабее он и злее.
Я с удивлением обнаружил, что даже самые образованные родители понятия не имеют о том, что примерно от двух до четырех-пяти лет ребенок почти непременно бывает упрямым, может сказать любую дерзость, нагрубить. Эти трудные «дважды два» приходится терпеть и терпеть, проявлять чудеса изворотливости и все-таки не одергивать ребенка на каждом шагу. Но родители не знают, что негативизм — общее правило, и думают, что если ребенок в три года дурно ведет себя, то так будет и всегда. На самом деле, сдерживая его, они делают его злым. Сумеем перетерпеть трудные годы — будем вознаграждены. Не сумеем — всю жизнь будем мучиться. Разбойница в пьесе Е. Шварца говорит, что, для того чтобы из детей выросли разбойники, их надо баловать. Это теоретическое рассуждение так нравится сторонникам жесткого воспитания, что они не обращают внимания на практический результат: ведь у Разбойницы как раз и выросла хорошая девочка, единственное доброе существо во всей шайке! Детей в определенном возрасте именно и стоит побаловать, чтобы из них не выросли разбойники. Только не поддаваться тупой логике «как сегодня, так и всегда». В воспитании она не действует, воспитатель имеет дело с растущим ребенком!
Но как можем мы не посягать на ребенка? Мы моем его — а он кричит, мы кормим — он не хочет есть, мы не пускаем его к плите или к открытому окну, мы без разговоров одеваем и раздеваем его, мы постоянно посягаем на него — как же иначе? Мы же добра ему хотим, только добра.
Увы! И по отношению к нам кто-нибудь творит зло, уверяя нас и, главное, себя в том, что мы не понимаем своих интересов. Но разговоры разговорами, а всякое без исключения посягательство на человека, на его безопасность и развитие есть зло по отношению к нему и рождает в нем злые чувства. Мы не умеем обихаживать ребенка так, чтобы ему все было в радость? Нам некогда? У нас нет сил? Нет терпения? Это можно, как говорится, извинить, но похвалить нельзя. В мире очень много вынужденного зла, и мы часто сеем зло по необходимости. Но будем понимать, откуда оно в ребенке!
Еще труднее понять, откуда в ребенке добро.
А. М. Филатов, председатель судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР, рассказывает в газетном интервью: «Шел подросток по улице. Увидел, как группа знакомых ему ребят избивала лежащего на земле человека. Думаете, он бросился на помощь несчастному? Напротив, он тоже стал бить этого человека, которого видел в первый раз. Случай этот потряс многих. Вот уж, казалось бы, где нельзя найти ни причины, ни смысла. А они все-таки есть. Все предшествующее поведение подростка, по сути, готовило его к этому срыву. Он не знал, что такое доброта».
Не знал доброты...
Заметим кстати, что в последнее время милиционеры, прокуроры и судьи пишут о воспитании добра и добром гораздо чаще и настойчивее педагогов. Во всяком случае, упомянув слово «добро», они не начинают тут же извиняться и уточнять, что имеют в виду не абстрактное добро и что следует отличать добрых от добреньких. Слово «добро» не требует извинений и объяснений!
Мы сильно продвинемся вперед, если поймем, что потребность в безопасности разделяется у человека на две непреодолимые тяги: потребность в личной безопасности и потребность в коллективной безопасности, или, коротко говоря, безопасность-Я и безопасность-Мы. Если бы эволюция не выработала у человека потребности в безопасности-Мы, он никогда не убил бы своего первого мамонта, а если бы не было безопасности-Я, то люди были бы вроде муравьев, которым дорог муравейник, но не дорога собственная жизнь. Мамонта, может, и одолели бы, но пороха не выдумали бы ни за что... Эти две потребности сосуществуют в человеке, поддерживают одна другую и, в свою очередь, противостоят одна другой. Само их существование и делает необходимой нравственность.
Человек не получает с рождения одного из главных средств жизни — нравственности. Добыть ее из самого себя, вне общества, невозможно. В человеке нет добра от рождения, но есть потребность в нем — потребность в безопасности-Мы. В себе самом чувствует человек тягу к людям, нужду в безопасности-Мы. В этом красота человека, красота его души — в сложном, противоречивом единстве потребности в безопасности-Я и безопасности- Мы. Сила этих потребностей, их взаимодействие варьи-руются бесконечно, они даны людям в самых разных пропорциях, оттого одни люди кажутся очень злыми от природы — в них преобладает потребность в безопасности-Я, а другие кажутся прирожденно добрыми — в них преобладает безопасность-Мы. Но у дурно воспитанных людей обе эти потребности ведут к агрессии.
Причина, по которой мальчишка из рассказа судьи бил незнакомого человека, не только в том, что он не знал добра. Для него весь мир делится на своих и чужих, наших и не наших, он не может прожить без поддержки своих, он недостаточно развит для этого и готов пойти на все, даже на убийство, лишь бы свои считали его своим, удовлетворяли его дикую, необлагороженную потребность в безопасности-Мы.
Чем больше возможностей для развития даем мы ребенку, чем шире его кругозор, тем более самостоятелен он, меньше зависит от сверстников. Он перестает делить людей на своих и чужих, никого не боится — и в его душе нет или почти нет зла. Сильные и талантливые люди, как правило, добры. У них потребности в безопасности-Мы отвечают развитые высшие душевные способности, без которых человек не может жить среди людей,— способность верить, способность надеяться и способность любить.
В последнее время все жалуются на недостаток эмоциональности в детях и во взрослых людях; но нигде не встретишь простого указания на то, что чувства человека зависят от этих высших душевных способностей.
Да, вера, надежда и любовь. Это не просто поэтический набор, это первая забота каждого воспитателя, а может быть, и единственная забота. Представим себе человека, который ни во что не верит, ни на что не надеется и ничего, никого не любит. Это строгое описание мертвой, или, лучше сказать, парализованной, души. Так бывает после большого несчастья или при несчастном воспитании, когда родители сами делают из своих детей душевных паралитиков. Все это очевидно, однако говорить о воспитании самых важных душевных способностей, без которых нет эмоциональности (а, следовательно, и разум засыпает), не принято. Как развивать способность верить, надеяться, любить? Не то что книг об этом нет, но даже и статеечки какой-нибудь.
В представлении многих людей слово «вера» связывается с понятием «вера в бога», и это неудивительно; до недавнего времени вся сфера нравственности находилась в ведении религии, и почти все понятия, с помощью которых только и можно выразить духовно-нравственные идеи, носят религиозную окраску: дух, душа, вера, надежда, милосердие, грех, совесть. Но что же делать? Мы по десять раз на дню произносим «спасибо»—«спаси бог»,— вовсе о боге не думая..
В реальной жизни, в реальной речи и, значит, в практическом нашем сознании слово «вера» на каждом шагу используется в его нерелигиозном значении. Мы говорим: вера в победу, вера в людей, вера в правду, с верой в будущее; люди верят в себя, в удачу, в судьбу; мы говорим о доверии к человеку и уверенности в себе. Наконец, мы говорим: верность Родине, верность долгу, верность в любви, верность своему призванию, беспредельная верность своему народу. Все высшие качества человека и лучшие его поступки связаны с верой и верностью!
Есть только одна область, где понятие «вера» не исследуется и не употребляется, и именно та, где оно должно быть центральным,— область педагогики, воспитания детей.
Почти все, если не все, трудности с детьми и подростками связаны с тем, что ребята не доверяют взрослым, не верят их словам, недоверчиво относятся к их ценностям — а то и вообще ни во что не верят. Воспитывать таких детей практически невозможно: они бессердечны и не знают пределов в безжалостности.
Что представляет собой способность верить?
В опытах доказано, что люди наиболее активны, когда вероятность успеха составляет примерно 50 процентов. Деятельность, в которой «пятьдесят на пятьдесят», требует веры в успех и в то же время позволяет верить в него. Если вера не нужна (гарантировано 100 процентов успеха) или невозможна (ожидается 100 процентов неудачи), то работа становится бездушной, постылой и оттого малоэф-фективной. Привяжите здоровую руку к туловищу— она отсохнет. Лишите человека возможности или необходимости верить — высохнет его душа, потому что вера — это функция души, как физическая работа — функция руки. Высохла душа — нет веры, нет и добрых чувств. Откуда же им взяться? «...для сердца нужно верить»,— писал Пушкин. Бревно бревном человек, не верящий ни во что. С ним не то что в разведку опасно — и за стол лучше не садиться.
И, разумеется, без веры невозможно никакое убеждение. Убеждение — это знание, соединенное с верой в него. Не все знания требуют убеждения, смешно заявлять: «Эта штука называется стол, таково мое убеждение». Убеждения появляются там, где есть оспоримые знания, труднодоказуемые и трудноопровергаемые,— назовем их альтернативными. Убеждение — знание, способное выдержать критику, устоять под напором альтернативных взглядов и фактов.
Знания не прямо действуют на чувства, они из разных, так сказать, материй сотканы. Но есть между ними вера — она и чувство, она и знание, она и волнение по поводу знания. Вера — своего рода трансформатор, преобразующий умственную энергию в душевную и обратно, потому что она относится и к области чувств, и к области информации. Верю или не верю — вот пресс разума на чувства, другого нет. Оттого что разум действует на чувства не прямо, а через веру, возникают расхождения: можно не знать, но верить, а можно знать, но не верить. Но где нет способности верить, знания не становятся убеждениями. Ум и сердце — лед и пламень, их не соединить, если нет передаточного механизма. Как только этот механизм разваливается, как только человек теряет веру в свои знания, в правду, в жизнь, он становится бессильным и сразу появляется необходимость в принуждении внутреннем или внешнем. Это знает каждый учитель, каждый руководитель предприятия, каждый, кому хоть раз в жизни приходилось побуждать к труду другого человека или хотя бы себя самого. Руководить — это прежде всего укреплять веру в успех.
Вера совершенно необходима человеку там, где есть противоречия. Поэтому она и не дается легко, а требует постоянной затраты душевной энергии. Она сама есть непрерывный труд. И мы должны научить маленького человека трудом души поддерживать свою веру в людей, в правду, в жизнь, в добро, не впадать в безверие, не падать духом.
Есть родители; которые чуть ли не с колыбели стараются не упустить случая сказать сыну; «Видишь, как дурно люди поступают? Видишь, какие негодяи? Видишь, что творится?» Это называется «говорить ребенку всю правду». Но в понятие правды входит и борьба за нее, а ребенку такая борьба не всегда по силам. Говоря всю правду, мы обманываем детей. Когда правда на уровне разговора, то дети вырастают невыносимыми — у них в голове полный хаос, соединенный с самомнением (им кажется, будто они выше других, будто они знают правду).
Как надо не любить своего ребенка, не чувствовать его души, чтобы хоть словом, хоть движением поколебать слабую еще веру в красоту мира, в добро! Родители не могут скрывать зло мира, они и не вправе, разумеется, представлять зло как добро; они могут лишь одно: быть источниками добра, доброго взгляда на людей. Насколько это им удастся, настолько и дети будут добрыми. Чем больше зла окружает детей, тем больше душевных сил приходится тратить, чтобы противопоставить ему добро и веру в добро.
Подрастающий человек обычно идеализирует жизнь, и почти наверняка его вера в добро пошатнется в юности. Что ж, не бывает так: прожил жизнь и не чихнул. Даже зубы прорезываются с болью, и духовное развитие не может быть безболезненным, Но чем лучше питали человека в детстве добром и красотой, чем больше вокруг него ценили правду и труд, тем крепче будет его нравственное здоровье и тем легче справится он с юношеским кризисом. Вера в добро со временем укрепится в нем и станет основой мировоззрения.
Я иду с пятилетним мальчиком, и он говорит мне о любимом своем старшем брате:
—А может быть, мы сейчас встретим его!
Я знаю, что это невозможно, и говорю мальчику:
—Нет, он не встретится, он дома.
Мальчик останавливается и смотрит на меня с изумлением. Он ораторски протягивает руку ладошкой вверх и трясет ею, объясняя мне, глупому взрослому человеку, такую простую вещь:
—Ну я же сказал «мо-о-ожет быть»!
Так стыдно, когда вспомню. У малыша надежда, а я сказал: не надейся... Мы не всегда в состоянии помочь нашим детям. Не на все их вопросы сразу ответишь, и не можем мы пойти работать вместо выросшего сына или пойти вместо него в армию. Точно так же не можем мы пройти вместо него трудный путь духовного развития. Наследством, которое мы ему оставляем, пусть распорядится сам; но все-таки мы оставим ему это наследство, снабдим его в дорогу главным — верой в добро.
Когда старший брат уходил на занятия, маленький, пятилетний, попросил его:
—Купи мне шоколадку, а?
Старший обещал, и вечером, когда он вернулся, маленький бросился к дверям:
Принес шоколадку?
Старший огорчился:
Забыл! Я плохой, я очень плохой, я забыл, не принес!
Нет, ты принес!— Маленький бросился к сумке брата и раскрыл «молнию»...
Я многих спрашивал, рассказывая это «чудо о шоколадке»: что будет дальше?
Никто не угадал.
—Да нет же, не купил, я забыл, я плохой,— повторял старший.
А маленький пошарил в сумке с книгами и протянул пустую ладошку:
—Видишь? Ты принес, ты хороший!— И побежал к своим игрушкам.
Старший говорил потом, что он впервые в жизни понял, что такое любовь.
Кажется, глуповатый вопрос: «Ты кого больше любишь: маму или папу?» А не глупость, не пустая игра, коли она веками продолжается. Смысл ее прост: люби, умей любить! Способность любить — высшее достоинство ребенка, и вопрос «кого ты больше любишь...» задают с той же интонацией, с какой позже будут спрашивать об отметках в школе, а еще позже — о делах на работе. Труд жизни начинается с труда души — с любви, потом уж идет труд ума и труд рук. Любовь — это труд преображения действительности, превращение пустой ладошки в шоколадку, в чудо. Чтобы хорошо относиться к отличному и замечательному, труда не нужно, но увидеть лучшее в обыденном, несовершенном — вот труд души, вот любовь.
Все можно дать человеку, если удалось одарить его любящей душой, и ничего не получится, если не развить его способность сердцем стремиться к сердцу человека. В последнее время особенно настаивают на том, что родители должны любить своих детей, это несомненно, но беда в том, что материнская любовь не всегда учит ребенка любить, не всегда рождает ответное чувство. Любовь, как и все действительно ценное в этом мире, не обменивается, не возникает из благодарности, не подчиняется соглашениям типа «я тебе—ты мне». Сколько мир будет стоять, столько будет жить и несчастная, безответная любовь между мужчиной и женщиной, между родителями и детьми. Что поделаешь? И любовь своих собственных детей приходится завоевывать...
Между тем для воспитания человеку важно не столько быть любимым, сколько любить. В этой ужасной педагогике любимые не в счет, счет только на любящих! Мама любит ребенка? Прекрасно, но кто при этом воспитывается? Тот, кто трудится душой, то есть мама. А не ребенок. Мама старается, мама расспрашивает, что ей делать с сыном, мама и так и этак — идет воспитание. А на самом деле ровным счетом ничего не происходит, сын растет эгоистом — если и любит, то лишь себя одного. Говорят: слепая любовь; говорят: неблагодарный сын; высчитывают, сколько чего сыну куплено; но ведь это все слова, а суть в том, что ребенок растет обделенным. Любящие папа и мама не могут дать ему то единственное, в чем он нуждается,— не могут дать ему возможность полюбить их. Вот трагедия!
Любовь — жажда абсолютной безопасности и высочайшего развития. В зависимости от характера и от воспитания один человек больше нуждается в безопасности, другой — в развитии. Так, Обломов любил сначала Ольгу Ильинскую, это воплощение развития, но кончил домом вдовы Пшеницыной — нашел абсолютную безопасность. Часто бывает, что родители дают ребенку безопасность, но развития не дают — и они кажутся скучными сыну или дочери, не вызывают любви. Если приглядеться внимательно, то окажется, что и родители в этом случае вовсе не любят детей, а лишь боятся за них. Страх и любовь — страсти одного корня, но все же не одно и то же, как не одно и то же любовь и ревность. Страх за любимого естествен, но мы не всегда замечаем, что у нас остался один только страх, без любви. Мама всю кровь свою по капле за ребенка отдаст — она ли его не любит? Но любя, она по капле всю кровь из него выпьет, потому что «ты же знаешь, как я за тебя боюсь!». Женщина-врач с пафосом говорит о сыне-второкласснике: «Он негодяй! Он обо мне не думает! Он живет только для себя!»
Оказывается, «только для себя» живущий девятилетний мальчик, гуляя во дворе, не всегда приходит вовремя, как от него требуют, а мама боится... В таких случаях и дети отворачиваются от нас душой. Любовь придает силы любимому, а страх его парализует. Ребенок вынужден подчинять свою жизнь маминым страхам, и способность любить гаснет в его душе.
...Пушкинская баба из «Бориса Годунова», качая младенца, приговаривает:
Агу! Не плачь, не плачь, вот бука, бука
Тебя возьмет! агу! агу!.. не плачь!
Тут все воспитание: то мы ласкаем ребенка — агу, агу!— то пугаем его букой. Наши «агу» рождают добро, наши «буки» — зло. Чего мы даем ребенку больше — «агу» или «бук»?
Трудности, связанные с воспитанием чувств, ничто по сравнению с той областью, в которую нам предстоит сейчас вступить,— областью желаний.
Если принять все книги, посвященные воспитанию ума, за тысячу, то воспитанию чувств посвящено едва ли десять работ, а воспитанию желаний — вряд ли одна.
Между тем в реальной жизни дело обстоит прямо противоположным образом. Конечно, мы все хотим, чтобы наш ребенок был умным, способным и добрым, но самые большие тревоги связаны с его желаниями. В общем-то, ладно, чувствуй что угодно, но желать — желай лишь то, что положено, и не желай лишнего!
Почти вся педагогика толкует об уме, воле, чувствах, а нацелена она на желания. Нет заповедей «чувствуй», «не чувствуй», заповеди издавна формулировались «не желай», «не возжелай».
Но здесь нас ждет очередная, и, пожалуй, самая крупная для воспитателя, неприятность. Неудобнейший для науки факт в поведении человека заключается в том, что у многих людей (и, в частности, как раз у тех, кто доставляет хлопоты родителям и обществу) желания часто не связаны ни с потребностями, ни с пользой, ни даже с удовольствиями — ни с чем! Ни с того ни с сего появляется в душе человека желание, которое ни он сам, ни тем более другие объяснить не могут. Гоголевский Кочкарев описал это так: «Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает!»
Достоевский особенно настаивал на этом обстоятельстве. Он видел, что человек вовсе не всегда ищет выгоды или пользы даже для себя, а часто поступает по капризу — безмотивно, как сказали бы теперь. Более того, этот каприз так дорог человеку, что он его не променяет ни на какие прекрасные дворцы.
Можно преисполниться моральным негодованием, можно сто лет с важным видом повторять, что нельзя потакать человеческим капризам, можно заклеймить здесь, на бумаге, выламывающуюся личность, можно и в жизни ее заклеймить. Что ж, все правда! Нельзя потакать капризам! И не будем потакать им! На бумаге и на кафедре педагогика — самая легкая из наук. Нельзя—и точка. Нехорошо. Надо, чтобы... Но перечитайте хотя бы «Войну и мир» — там на каждом шагу встречаются всевозмож-ные «вдруг» — вдруг сказал, вдруг сделал что-то, сам не зная почему... А что говорить о маленьких детях! Отчего десятилетний мальчик шел в школу на уроки, да не дошел? Всю Академию педагогических наук соберем — не объяснит. А мы к мальчику: «Ну почему ты прогулял? Ну объясни! Ну тебя же русским языком спрашивают! Ты что — язык проглотил?»
Как же все это изучать? Как этим управлять? Или поставим вопрос точнее: как получается, что у одних людей всякие «вдруг» не ведут ни к чему дурному, а у других крайне опасны?
Используем в поисках ответа одну из гипотез известного физиолога, члена-корреспондента АН СССР П. В. Симонова. Развивая свою информационную теорию эмоций, он остановился перед загадкой: как рождаются в голове человека новые мысли?
В самом деле, есть тысячи книг и статей о творческом мышлении, но ни в одной из них существенного ответа на этот вопрос не найдешь. Но откуда-то она берется, новая мысль, вот как-то вдруг — и есть! Что за тайна?
П. В. Симонов объяснил эту тайну так. Он говорит, что у человека есть подсознание, управляющее автоматизмами, есть сознание и есть «сверхсознание» (термин К. С. Станиславского). Именно в «сверхсознании» происходит «мутагенез» мыслей, они рождаются со всевозможными отклонениями, а затем поступают в сознание, которое бракует нелепости и ищет доказательства для дельных мыслей. Но природа охраняет «сверхсознание», не допускает туда наше сознание, здесь наложен принципиальный запрет. Как нельзя изобрести вечный двигатель, так нельзя сознательно войти в «кухню» новых мыслей, иначе количество новых мыслей сократилось бы катастрофическим образом.
Что ж, если так, то остается сделать совсем небольшой шаг к интересующей нас проблеме: желания ведь с некоторым допущением можно описать как мысли. Желания ребенка рождаются на той же «кухне».
Критический момент воспитания: как повлиять на желания ребенка, если нет входа в «кухню» желаний, если они не строго зависят от чувств и потребностей? И если при этом мы не хотим подавлять дурные желания, потому что это значит лишь укреплять их, сеять зло, вызывать желания еще более опасные. И если, добавим, мысль человеческая очень плохо справляется со своими и чужими желаниями.
Многие люди видят смысл воспитания в том, чтобы научить ребенка обуздывать дикие свои желания. Или так еще представляют себе воспитание: общество предъявляет человеку требования, а он обучается приспосабливать свои желания к этим требованиям, адаптируется. Теорий социальной адаптации (приспособления) великое множество. Но оглянитесь вокруг себя, вспомните знакомых — большинство людей вовсе не борются с собой, не обуздывают себя! Люди не воруют не потому, что боятся стыда или наказания, а потому, что им противно воровать. Люди приходят на помощь друг другу не потому, что они решили каждый день делать что-то доброе или являются приверженцами теории малых дел, а просто потому, что любят людей. У действительно воспитанного человека нет недобрых желаний, зло претит ему. Он не сдерживается, не подавляет своих желаний, он делает все, что захочет, ни в чем себя не ограничивая, его никогда в не тянет к дурному, нечестному, некрасивому. Совесть и долг служат ему не для самообуздания, они помогают ему различать добро и зло. Можно сказать, что такой человек и не знает долга — он не принуждает себя; а можно сказать, что такой человек все делает по долгу и ничего, кроме долга, не знает — он и вправду во всем руководствуется долгом. Ему не нужны механизмы самопринуждения, он чувствует себя внутренне свободным, даже если он и не во всем свободен в реальной жизни. Так, некурящий человек не курит вовсе не из долга перед собой и окружающими, и не из чувства стыда, и не потому, что у него обостренная совесть, и не потому, что он бережет здоровье, и не потому, что экономит деньги, и даже не потому, что он человек высокой нравственности,— да нет же! Он просто не курит!
Нормальное, надежное воспитание состоит не в том, что ребенка учат обуздывать свои желания, а в том, что ему нечего обуздывать: все, что ни захочет воспитанный ребенок, все хорошо.
Как бы нам разгадать секрет такого воспитания? Мы разгадаем его, если поймем, что человек не приспосабливается к обществу, у него совершенно другие отношения с миром!
Тут выходит на арену главное действующее лицо педагогики.
Даже самые развитые люди, я заметил, глубоко убеждены в том, что жить духовной жизнью значит ходить в театры, читать книга, спорить о смысле жизни. Но вот в «Пророке»:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился...
Чего же не хватало пушкинскому герою — споров, театров и выставок? Что это значит — духовная жажда? Чего жаждет человек, когда у него духовное томление?
...До сих пор, говоря о душе, о чувствах и желаниях, мы находились как бы по ту сторону тоннеля, по которому идут в мир сердечные движения ребенка. Теперь перейдем на нашу сторону, посмотрим, как идут наши сердечные движения к ребенку.
Первый источник движения изнутри человека к миру — его, человека, потребности. Первый источник встречного движения мира к человеку — его, мира, потребности. Не наши родительские и семейные нужды, а коренные потребности человечества в безопасности и в материальном и духовном развитии. Мы передаем детям заботу о потребностях человечества, часто даже и не замечая этого, потому что в нас, взрослых людях, такая забота живет в виде общего для всех стремления к правде, добру и красоте.
Если человек хоть в малой степени тянется к добру и рад, когда удается сделать что-то доброе, то это не он такой хороший родился — это ему передалось общечеловеческое стремление к добру. Если человек по возможности предпочитает правду, если возмущается при виде несправедливости, то это не он такой умный и честный — это в нем есть частица от общего стремления людей к правде. И если человека манит прекрасное, если все мы в меру своих способностей судим: это красиво, это некра-сиво,— то ведь не мы открыли красоту в мире, нам была передана общечеловеческая тяга к ней!
Обычно желания делят на высокие и низкие, добрые и дурные или еще как-то. Но разделим их по иному принципу: на конечные и бесконечные.
Конечные желания могут быть в принципе осуществлены к такому-то числу; это желания сделать, приобрести, получить, достичь, стать. Но никогда не исполнятся полностью, не исчерпают себя желания бесконечные — назовем их стремлениями: «священный сердца жар, к высокому стремленье» (Пушкин). Бесконечно стремление к добру, неутолима жажда правды, ненасытен голод по красоте. Точно так же, как объективно существует общественное сознание, как существует язык, так же объективно, вне каждого из нас, существует в сердцах людей стремление к бесконечно высокому.
Когда человек умирает, то умирают его конечные желания, они сугубо личные. Но бесконечные стремления остаются в людях — они ведь общие. Оттого у духовно развитого человека возникает ощущение бессмертия. Отыщите, перечитайте предсмертные письма казненных революционеров, подпольщиков, партизан — они все пишут о том, что их заменят другие борцы, что дело их не погибнет. Бессмертие своего дела, своих стремлений они искренно воспринимают как личное бессмертие и потому они не боятся смерти. Здесь нет самообмана: общие стремления — часть их личной души, и поскольку эти стремления не умирают, то не вовсе, следовательно, умирает и человеческая душа. Так возникло представление о бессмертии души, приобщенной к духу,— к всеобщему бесконечному стремлению к правде, добру и красоте. Как видим здесь нет мистики.
Именно дух, собственное желание правды, добра и красоты, воспринятое от мира, высветляет все желания, вдруг возникающие в душе человека. Не пресс, а свет! Разум же дан человеку не для обуздания страстей, с чем он обычно не справляется, а для различения добра и зла, истины и неправды, без которого нет нравственности, нет духа. Но дух ненасытен, он рождает томление, духовную жажду, утолимую только творческим трудом, деянием, подвигом: «Восстань, пророк...» Цель трудового воспи-тания, как и воспитания вообще,— вызвать эту жажду.
Если не воспитать сердечные способности верить, надеяться и любить, то ребенок будет невосприимчив к духовным стремлениям. Высшие стремления мира не встречаются с высшими сердечными способностями, проходят мимо — и ничего не происходит. Но может случиться и обратное: есть добрые, способные любить и надеяться люди, которые не знали в детстве и в юности высших духовных стремлений, не встретились с ними. Такие люди не нарушают моральных законов, но бездуховность их сразу видна. Добрый а работящий человек, но не мучается его душа, не может, не хочет он выйти за круг бытовых забот и переносит тяготы жизни не сознательно, не с бодрым и ясным терпением, а покорно.
Духовность не то, что культура поведения или образованность. Огромное количество людей, не имея образования, обладает высочайшей силой духа, воспринятой в народе. Интеллигентность не образованность, а духовность — вот отчего самые тонкие ценители искусства бывают порой негодными людьми. Да потому это совмещается, что само по себе чтение книг, посещение театров и музеев не есть духовная жизнь. Духовная жизнь человека — его собственное стремление к высокому, и если оно до-статочно сильно, то книга или театр волнуют его, потому что отвечают его стремлениям. В произведениях искусства духовный человек ищет собеседника, союзника, ищет высшего духом — ему искусство нужно для поддержания собственного духа, для укрепления собственной веры в добро, правду, красоту. Если же дух человека низок, то в театре и в кино он лишь развлекается, убивает время, даже если он является ценителем искусства. Точно так же может быть бездуховным и само искусство — все признаки таланта налицо, но нет стремления к. правде и добру и, значит, нет искусства, потому что искусство всегда духоподъемно, в этом его назначение
Мой товарищ так ответил на вопрос о его воспитании:
— Отец мною совсем не занимался. Но когда бы я среди ночи ни проснулся, я видел щелочку света под дверью его комнаты. Он работал... Вот эта щелочка меня и воспитывала!
На щелочке воспитывают, на фотографии отца солдата — и вовсе нет в живых, с войны не вернулся, а воспитывал!
Как умеем, как умеем, как умеем, потихоньку, не торопясь, преисполнившись веры в ребенка, будем передавать ему наши стремления к добру, правде, красоте, то есть укреплять его дух.. Этого вполне достаточно для хорошего воспитания, больше ничего не нужно! В самом деле, если наш выросший сын во всех жизненных выборах будет тянуться в сторону доброго, честного, красивого, то что же нам еще от него ждать? Ведь дух — это стремление, воля. Творческая воля.
Спрашивают: но как быть тем родителям, у которых нет этих стремлений к высокому? Как им воспитывать детей?
Ответ звучит ужасно, я понимаю, но надо быть честным: никак! Что бы такие люди ни предпринимали, у них ничего не выйдет, и единственное спасение для их детей — какие-то другие воспитатели... Воспитание детей — это укрепление духа духом, а иного воспитания просто нет—ни хорошего, ни плохого. Так получается, а так не получается, вот и все.
Зло—посягательство на человека, чем бы оно ни объяснялось. Но добро—это не отсутствие зла, иначе считалось бы, что каждый сделал с утра массу добрых поступков — не убил и не ограбил. Чтобы перейти в область добра и великодушия, надо затратить определенный душевный труд, приложись силу. Эта сила — любовь к людям.
Для художественной литературы вопроса нет: любовь к людям — непременное свойство каждого привлекательного героя. Но для педагогики здесь много сложностей. То, что очевидно для писателя или поэта, отнюдь не очевидно для практического семейного воспитания, для педагога, теоретика и практика: «Как это — любить людей? Разве можно всех любить? Да ведь люди — они знаете какие!», «Это что — толстовство?», «Я не люблю, не могу любить лицемеров!», «Я не могу любить людей, которые меня не любят!», «Не-ет, так нельзя, тут вы загнули, дорогой товарищ! Всех подряд? Нельзя! Одни достойны любви, другие нет. Вон бездельник, тунеядец, спекулянт — их любить? Нет!», «Это вы что же, к всепрощению призываете? К абстрактному гуманизму? В наше тревожное время?»
И снова мы сталкиваемся с одним из самых трудных вопросов нравственности и воспитания. Ах, если бы и в самом деле можно было любить всех людей, если бы не было на свете фашизма, не было угнетателей, не было бездельников, мошенников, хулиганов — как легко было бы воспитывать детей! Да они подряд все выходили бы высокодуховными людьми почти без наших усилий. Но любить всех невозможно. В чем же выход?
В том, чтобы учить невозможному — учить ребенка любви к людям, ко всем людям. Добра без любви к людям не бывает!
Женщина-инженер, мать двух ребятишек, сказала мне: «Я учу детей отдавать, брать они сами научатся».
Будем учить детей любви; научатся любить людей, будет что и кого любить — они сами научатся ненавидеть тех, кто посягает на любимое и дорогое.
Слова «любовь к людям» тревожат нас потому, что это высшая человеческая способность, выше ее ничего нет. Ни один нормальный человек при обычных обстоятельствах не скажет: «Я люблю людей!» Но просто на улице можно подслушать разговор: «Нет, с ним работать нельзя, он какой-то... Он людей не любит».
Способность любить людей мы считаем обязательным свойством человека и мы же отвергаем эту обязанность, потому что мир так устроен, что всех любить и в самом деле трудно. А уголь в шахте добывать легко? А работать в грохоте ткацкого цеха легко? А спектакль поставить легко? Почему же мы, привыкшие к физическому и умственному труду, не хотим дать себе труда духовного, ленимся в самой важной области человеческого бытия? Если не воспитывается любовь к людям, то на всякое наше «так нельзя» подросток рано или поздно спросит: «А почему?» «Да потому что люди могут пострадать!» «Ну и что?— спросит он, ухмыльнувшись или удивившись.— Ну и что? А мне какое дело? Пусть сами о себе заботятся!»
Пробить эту броню будет невозможно.
Маркс и Энгельс, разбирая роман Элтона Сю, пишут о его героине, проститутке, крепостной служанке в кабачке, где собираются преступники. «Она добра потому, что никому не причинила страдания, она всегда была человечна по отношению к бесчеловечному окружению».
Даже в самом бесчеловечном окружении человек должен оставаться человеком.
Если мы начнем проповедовать выборочную любовь, если любить надо лишь достойных, лишь отличников, тех, кто на Доске почета, то мы быстро запутаемся. Растет маленький и слышит: тот плох, потому что глуп и груб, тот пьяница, тот злой, тот жадный, с тем не водись и с этим не водись. На поверку выходит, что и уважать-то некого: все вокруг дурные, о каждом что-то плохое сказали — кого уважать, кого любить?
Там, где ребенку с детства не внушают осторожное «не осуждай!», там родители первыми попадают в число осуждаемых. Сегодня мы осуждаем соседа Николая Петровича, а завтра или через пять лет этот урок будет воспринят до конца, и выросший сын будет без жалости осуждать нас самих, а мы будем воздевать руки: «Бессердечный! Как об отце говорит! Отца родного ему не жалко!» Но это мы сами научили сына не жалеть родного отца в тот момент, когда не пожалели соседа Николая Петровича вместе со всеми его грехами пли, говоря более современным языком, недостатками. Немногие из нас ведут такой идеальный образ жизни, что детям не за что нас критиковать. Не за что — все равно найдут! И только дети, выросшие в любви к людям, бережно отнесутся и к родному отцу, родной матери. Дети тоже должны любить всех людей — в том числе и родителей. Только так можно объяснить детям, почему же все-иаки должны они хорошо относиться к своим родителям, которые кажутся им иногда очень дурными людьми. И ведь по прямой логике они, дети, вроде бы и правы. Их всю жизнь учили бороться с недостатками в людях — вот они и борются! И начинают с ближайших им людей — со своих родителей. А то, что родители дали им жизнь,— это дети начнут ценить, когда им самим исполнится лет 50 — 60.
Горький называл свою бабушку матерью всем людям, и почему-то не возникал у него вопрос: а как же быть с негодяями?
Две причины часто ведут к неудачам в воспитании: несчастная, безответная любовь — это когда мать любит ребенка, а он не отвечает ей взаимностью, и так называемая слепая любовь — когда мать любит только своих детей, а не всех. Для хорошего воспитания нужна мама, любящая всех людей {«мать всем людям»)— и своего ребенка в частности. Она любит свое дитя не потому, что это свое дитя, а потому, что д и т я,— она всех детей любит и всех людей любит и жалеет.
Еще ни одному человеку не удалось вызвать любовь упреками. К тому же за упреком в нелюбви к людям слышится совсем другое, слышится: «Ты меня не любишь»,— чувствуется требование: «Люби меня, ты обязан меня любить». А это—конец! Только не ждать сиюминутной отдачи, только не думать, будто вымытый пол свидетельствует о любви, а неубранная постель — симптом неблагодарности, только не поддаваться этим коммерческим фразам типа «добро по кругу», «воздастся сторицей» и т. п. Если человек ждет, что добро вернется ему по кругу, да еще в стократном размере увеличенное,— что же это за добро? И что он станет делать, если добро не вернется к нему ни по кругу, никак,— проклянет людей за их неблагодарность? Нет, все это пустые разговоры людей, никогда никого не любивших. Любящему гораздо радостнее дарить, чем получать подарки, он готов всю жизнь дарить, лишь бы было кому. Вот где трудность, вот где страданье — есть ли тот, кому хочется подарить, отдать?
С той минуты, когда появляется первый ребенок, мы вынуждены начать бесконечный, для многих почти непосильный труд: стараться полюбить всех людей, окружающих нас. Этот труд и есть то главное — вместе с верой в правду,— что мы можем сделать для нашего ребенка. Наша воспитательная сила прямо пропорциональна нашей любви к людям. Не к нашему ребенку, а к людям.
Одно из главных свойств человеческой души состоит, по-видимому, в том, что она жаждет общения, соприкосновения, контакта с душой другого человека. Поэтому-то детей так легко воспитывать. Дети больше нас нуждаются в общении. Пока разум не развит, душа занимает почти все пространство психики. Общаться с детьми не значит разговаривать с ними или отвечать на их вопросы, что само по себе важно. Общаться — это нечто другое.
Глагол «воспитывать» объединяет три разных действия: управлять, учить и общаться. Мы должны управлять детьми, пока они маленькие, мы должны учить их, но чаще всего мы этим и ограничиваемся, оставляя в стороне, опуская самое важное педагогическое действие — общение. И можно понять, отчего мы склонны опускать общение,— оно несовместимо с управлением и учением!
Для учения необходимо, чтобы учитель превосходил учащегося в знаниях или опыте. Для управления тем более необходимо превосходство по возрасту, или по опыту, или по должности, или по силе, или по авторитету. Чем значительнее превосходство, тем легче управлять, управление крепнет от власти.
Общение же, наоборот, требует абсолютного равенства! Всякое неравенство, превосходство, власть, необходимые для управления, делают невозможным общение.
Но как я могу быть равным с ребенком? В каком смысле?
Люди не равны между собой по уму, опыту, возрасту, положению, таланту, но души всех людей совершенно равны. Более того, равны души ныне живущих людей и тех, кто жил тысячу или пятьсот лет назад, иначе мы не могли бы читать Гомера и Шекспира. Мы только потому и можем наслаждаться их книгами, что между нашими душами и душами их героев нет никакой разницы. По уму мы разные, по знаниям невообразимо разные, но чувств, составляющих душу человека, древние насчитывали всего четыре: страсти, страх, печаль и радость. В «Евгении Онегине» эти четыре классических чувства перечислены совершенно точно:
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать:
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
Нам могут быть не очень понятны желания другого человека, потому что желаний — сотни, но чувства так или иначе понятны всем!
В принципе все могут общаться со всеми, но не все способны на это, потому что не все взрослые нуждаются в общении — душа высохла и люди не могут снять с себя доспехи превосходства, разоружиться при встрече с человеком, открыться душой, почувствовать чужую душу равной. Собственно, в этом и состоит педагогический талант — в умении почувствовать в ребенке равного себе. Тут подлинный секрет сильной и силу дающей любви!
Многие думают, будто управлением мы учим ребенка подчиняться законам, создаем полезные привычки. Это мнение тем более обманчиво, что оно вроде бы отвечает здравому смыслу. В действительности же только общение делает детей воспитуемыми. Дети, вступающие в общение со взрослыми, поддаются разумному управлению и обучению — и только эти дети! Видимое энергичное управление на самом деле действенно лишь в той степени, в какой оно может опереться на скрытое, неуловимое сердечное общение. Управление ограничивает, гнетет, а общение уравнивает неравных, очеловечивает. Где нет общения, там и управление детьми невозможно — они не слышат старших. Чем больше уповаем мы на одно только управление, тем хуже результат воспитания, и нам остается только жаловаться на то, что нам достались трудные, неэмоциональные, бесчувственные, нечувствительные к чужой беде дети.
Трудные дети — те, у кого нет душевных и духовных контактов со взрослыми.
Трудные родители — те, кто не умеет и не хочет устанавливать такие контакты, кого возмущает сама идея равенства с детьми.
Душевный контакт с ребенком, богатое общение с ним, духовное единение — первая и последняя проверка, правильно ли идет воспитание. Есть контакт — все идет хорошо и будет хорошо; нет контакта — ничего нельзя предсказать. Как получится, так и получится. Воспитание в этом случае зависит не от нас, а от разных житейских обстоятельств, от других людей в школе или на улице. К сожалению, не все люди достаточно эмоциональны, чтобы чувствовать, есть ли у них контакт с ребенком, и не все в этих контактах нуждаются. Иные прекрасно обходятся без общения с ребенком, и тут уж ничем не поможешь. Остается сказать лишь одно: старайтесь... Так получается, а так нет.
«Не-ет,— слышу я, — постойте! Постойте! А как же наследственность? Гены как? Вот ученые обнаружили, что если у человека лишняя хромосома, то он...»
Когда у нас не получается со своими детьми, мы чувствуем себя виноватыми и нам так хочется свалить свою вину на кого-нибудь! Легче всего свалить ее на общество («Неужели вы и в самом деле думаете, что в наше время можно вырастить хорошего ребенка? В этой ужасной школе? В окружении таких людей?») или на гены («Я разъезжаюсь со своей девочкой, меняю квартиру и разъезжаюсь! У нее ужасные гены! У нее гены ее отца!»).
Вот катится шарик по плоскости. Чтобы понять его движение, мы должны представить себе, что в каждое данное мгновение он находится в данной точке и не находится в ней. Не сначала находится, а потом не находится, а именно сразу и есть он тут и нет его, иначе движение не поймешь. Современная физика полна всевозможных «и есть и нет». Но разве человек проще электрона и шарика?
Вопрос о наследственности решается, на мой взгляд, так: в человеке все решительно от наследственности, от генов, решительно все! И в человеке решительно все — все! — от воспитания. Не пятьдесят на пятьдесят, не это — от наследственности, а это — от воспитания, а все от наследственности и все от воспитания. Присмотритесь к любому человеку, ну хоть в метро, как он сидит и движется, какое у него лицо, и вы ясно увидите справедливость такой точки зрения: в нем все от природы и все от воспитания. Поэтому разговоры о генах (по крайней мере, пока речь идет о здоровых детях) — пустое занятие. Природа делает свое дело, а мы должны делать свое. Результаты воспитания, конечно же, зависят от времени, от среды, от ближайшего окружения, от наследственности. И... не зависят!
Как же так — и зависят и не зависят?
Но в воспитании детей, особенно семейном, все так. Мы должны давать детям самостоятельность и не должны, мы должны понимать детей и не должны, мы должны баловать маленьких и не должны, мы должны думать об их будущем и не должны... Говорят, надо знать меру, с восторгом и глубокомысленно повторяют: «Мера, мера в воспитании, мера — это основное». Но как это — «надо знать»? В чувстве меры и заключается педагогический талант, причем мера — не золотая середина, не отсчитанное, а живое противоречие: должны и в то же время не должны... Но мы, поголовно изучавшие начала диалектики в школьном курсе обществоведения, совершенно, кажется, не способны принять, признать диалектику у себя на кухне, в общении с детьми. Мы ищем определенности и никак не хотим согласиться с живым, постоянным, бесконечно рождающимся, пульсирующим противоречием, которое так и надо принимать — как противоречие. Потребность в безопасности противоречит потребности в развитии, сердце — разуму. Всюду противоречия, всюду единство, все сложно и во всем красота...
Завернув ребенка в теплый платок, мама тихо напевает песенку о сурке. Голые ножки в голубых вязаных пинетках высовываются из свертка, маленький подпевает. И в том, как мама поет, как наклоняется к сыну, как смотрит на него, какой у нее и ласковый и веселый голос,— во всем видно, что будет у нее хороший сын, будет человек... Но как передать это здесь, на бумаге? Как научить искусству таким голосом напевать «Сурка» новорожденному, завернутому в теплый платок?
Читатель заметил, очевидно, что почти все ссылки здесь — на Пушкина. В вопросах психологии и этики Пушкин абсолютно точен, я думаю, что и вы согласитесь с утверждением: как у Пушкина — так правильно.
И вот в заключение нечто вроде премии терпеливому читателю — краткий пушкинский курс педагогики. Куда короче — в шести строках! Наука об искусстве воспитания для очень занятых людей.
Однажды Пушкин записал шутливые стихи в альбом семилетнего мальчика Павлуши Вяземского. Пушкин был верен себе в каждой строчке и каждой шутке, и даже экспромты его гораздо содержательнее, чем кажутся с виду. Вот случай убедиться в этом: переведем веселые строчки на язык педагогики. Пушкин написал:
Кн. П. П. Вяземскому.
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
В этих шести строчках — все искусство воспитания!
«Душа моя Павел..,» — люби ребенка, как душу свою, умей выразить свою любовь в ласковом слове, в ласковой интонации.
«Павел», «Кн. П. П. Вяземскому» — обращайся с ребенком как с равным, как со взрослым, невзначай подчеркивай, что он уже большой. Дети никогда не бывают для себя маленькими, они всегда «уже большие». И как бы ты ни любил ребенка, будь с ним немножко сдержан, особенно с мальчиком: «душа моя», но «Павел».
«Держись моих правил...» — сначала обзаведись, пожалуйста, своими правилами жизни, принципами, убеждениями — без них к ребенку лучше не подходить. И это должны быть свои правила, своей жизнью выработанные, чужие правила детям внушить невозможно. Сколько неудач в воспитании оттого, что мы пытаемся вбить в детские головы правила, которых сами не придерживаемся! Нет, «держись моих правил» — слова, убедительные для ребенка своей честностью. И не назидание здесь, а дружеское «держись». Совет, которого можно и не послушаться. В необязательном «держись» - поучение, необходимое ребёнку, и свобода от поучения. Взрослый направляет, а действует ребенок сам.
«Люби то-то, то-то...» — люби! Все воспитание держится на этом слове «люби»! «Люби»—значит, трудись душой. Воспитание — не запреты, воспитывать — пробуждать способность любить.
«Не делай того-то..,»— сказано категорично и без объяснений. Отметим тонкость: «не делай» — это ведь не запрет для мальчика, это относится к взрослому, это из его собственных запретов, это правило взрослого человека, а не особое детское правило для маленьких. «Не делай» — закон взрослых, серьезных людей. Не запрещено, не осудят, не накажут, но не делаю — не в моих правилах.
«Кажись, это ясно...» — ребенку и надо внушать, что все наши установления и советы просты, понятны, безусловны, ими весь мир живет. А ты, маленький, умница, ты все понимаешь с полуслова, ты не нуждаешься в длинных нотациях. Пусть ребенок и не понял взрослого — не страшно! Вера в понятливость мальчика делает его умнее: люди удивительно быстро умнеют когда их считают умными. И с какой легкостью говорит поэт с мальчиком о самых важных правилах жизни! «Кажись, это ясно...»—он не просто подчеркивает равенство обращением «Павел», он и в самом деле чувствует себя равным с мальчиком. Он говорит с ним всерьез, хоть и в шутливой форме, и говорит не заученное, а только что открытое.
«Прощай, мой прекрасный»—взрослые и не должны слишком много заниматься детьми. Ребятам лучше быть в компании сверстников, отдаваться играм и своим делам. Поиграли, поговорили, объяснились в любви — достаточно, беги к своим игрушкам, там твой мир.
И словно кольцо замыкается: «Прощай, мой прекрасный». Внушайте ребенку, что он прекрасен в глазах взрослого! Кто умеет от всего сердца сказать маленькому человеку «мой прекрасный», тот счастлив в детях и у него счастливые дети. А что нам еще нужно? Как бы высоко ни подняла человека судьба, как бы круто ни обошлась ока с нами, счастье или несчастье наше — в наших детях.